Начало Успенского поста - Детская страничка - Каталог статей

Он родился в г. Никомидии. Был врачом при царском дворе. Научен вере Христовой св. Ермолаем. Лечил больных безвозмездно и обращал их к Христу. За веру претерпел великие мучения, но остался невредимым. Был обезглавлен в 305 г. Мощи святого мученика частичками разошлись по всему свету. Честная глава его находится ныне в Русском Афонском монастыре.

Почитание св. мученика в Русской церкви известно уже с XII в. Князь Изяслав, в крещении Пантелеимон, имел изображение великомученика на своем шлеме. Заступлением святого он остался жив в войну 1151 г. В день памяти Пантелеимона русские войска одержали две морские победы над шведами, при Гангаузе в 1714 г. и в 1720 г. при Гренгаме.

Великомученик Пантелеимон почитается в Русской церкви как грозный святой, покровитель воинов. Эта сторона почитания раскрывает его первое имя – Пантолеон, что значит «лев во всем». Второе имя, данное при крещении – Пантелеимон, т.е. «всемилостивый», раскрывается из почитания святого как целителя.

10 августа

Икона Божьей Матери «Смоленская».

Смоленская икона Божьей Матери – чудотворный образ, который, по преданию, написан при Самой Богородице. Эта икона одной из первых прибыла на Русь.

Один из исторических источников свидетельствует, что византийский император Константин Мономах благословил этой иконой свою дочь Анну, выдавая ее в 1046 году замуж за князя Всеволода Ярославовича. После смерти Всеволода икона перешла к его сыну, Владимиру Мономаху, который перенес ее в Смоленск.

С тех пор икона стала именоваться Смоленской. Иное название ее – «Одигитрия» (греч. путеводительница). На Руси изображение «Одигитрии» было всегда поясным, с Богомладенцем на левой руке. В войну 1812 года Смоленская икона была перенесена в Москву, а после победы возвращена в Смоленск.

Пост – это самое древнее церковное установление. Первая заповедь, данная первым людям в раю, была заповедь о посте. Постились ветхозаветные праведники, постился св. Иоанн Предтеча, и, наконец, Господь наш Иисус Христос постился сорок дней перед выступлением на проповедь, по примеру чего установлен и наш сорокадневный Великий Пост.

Несмотря на это, некоторые тяготятся постом и при этом говорят: «Зачем пост? Не то оскверняет человека, что входит в него, а то, что из него выходит, т.е. дурные желания сердца; с ними и надо бороться».

Рассуждающие так напоминают больного, который говорит: «Зачем мне это лекарство? Ведь мне не лекарство принимать нужно, а нужно выздороветь…»

Этот больной забывает, что лекарство для того именно и дается ему, чтобы он выздоровел… Так и пост – он имеет значение не сам по себе, а только как средство к приобретению душевного здоровья.

Истинный пост состоит не в одном изнурении плоти но и в том, чтобы ту часть хлеба, которую ты сам хотел съесть, отдать алчущему.

Пищу употреблять должно каждый день столько, чтобы тело, укрепясь, было другом и помощником душе в совершении добродетели.

14 августа

День Происхождения честных древ Животворящего Креста Господня.

Медовый Спас.

В этот день совершается чин поклонения Кресту и малое освящение воды. Благодаря последнему праздник получил народное название «Спас на водах» или «Мокрый Спас». Считалось, что в этот день можно защитить себя от болезней, если приложиться к Животворящему Кресту Господню или окунуться после водосвятия в реку. Также загоняли в реку домашний скот, чтобы предохранить его от болезней.

Вместе с водой в этот день освящается мед. Поэтому в народе праздник стали называть еще и Медовым Спасом. Особо строгие блюстители обычаев не едят свежий мед нового сбора до его освящения в храме. Медом делятся с теми, кто не может купить его сам, особенно с многодетными семьями. http://uspenie.paskha.ru

В саду – пчельник, в пчельнике – ульи, в ульях – соты, в сотах – ячейки, в ячейках – или мед, или крошечные белые яички, а в яичках? В яичках – пчелиная детва, будущие пчелы. Лежат они там, как в колыбельке, тепло и мягко, спят крепко-крепко, не шелохнутся. Но вот очнулась одна малютка, зашевелилась; скорлупка яичная вокруг нее лопнула, распалась. И что же было там? – Была не настоящая еще пчела, а личинка, маленький белый червячок с кольчатым телом и роговой головкой.

Только высунулась личинка из колыбельки, - взрослая пчела-няня уж тут как тут: нажевала нежной медовой жижи и капает хоботком в рот личинке. Глотает личинка и растет, и крепнет.

Прошла неделя – и пора ей куколкой стать, окуклиться. Выпустила она из нижней губы паутинку и давай обвивать вокруг себя. Глядь – совсем завернулась, что в одеяльце, и не видать вовсе.

- Ишь ты, плутовка! В кокон завернулась, баиньки опять захотелось? – сказала пчела-няня. – Ну ладно, спи на здоровье; да чтобы никто не мешал, пожалуй, еще сверху крышкой накроем.

Взяла воску, да и замазала ячейку. И спит куколка под восковой крышкой; спят рядом в других ячейках другие куколки, которых их няни такими же крышками накрыли.

Проходит опять неделя, проходит другая. Вдруг – стук-стук! Кто там стучится, кто скребет? – А первая куколка, после долгого сна, первая же проснулась и на волю хочет. Только она теперь уже не куколка, а настоящей пчелой стала, с глазами и хоботком, с ножками и крыльями. Прокусила кусальцами крышку над собою, просунула вверх передние ножки, уперлась задними в дно ячейки и выползла вон.

- А, здравствуй, милая! Как спала? – сказала ей пчела-няня. – Да какая же ты мохнатая! Ну значит, так тебе и быть Мохнаткой.

А маленькая пчелка была немногим разве мохнатее других; мы, люди, пожалуй, ее от остальных бы и не отличили; но пчелы друг друга сейчас в лицо узнают. Так за молодою пчелкой имя Мохнатка навсегда и осталось.

Первым делом пчела-няня ее по-своему, по-пчелиному обмыла и причесала, то есть, попросту облизала и обдернула кругом; потом повела к медовому горшку и накормила золотистым медом. Когда же Мохнатка накушалась всласть, и все тельце ее и ножки, и крылья оттого окрепли, - пчела-няня вывела ее к выходу улья на леток.

Солнце так ярко брызнуло в глаза Мохнатке, что она с непривычки зажмурилась. Но потом, как пригляделась, даже пискнула от радости.

Первый раз в жизни ведь видела она теперь и славную зелень кругом, и вверху чистое голубое небо. И было ей так тепло на солнышке, и в воздухе от дерев и трав пахло таким сладким духом…

- Ишь, разнежилась! – сказала пчела-няня. – Что, небось хорошо на свете-то Божьем, а?

Мохнатка страшно испугалась. Мимо шла какая-то двуногая громада. Пчела-няня весело рассмеялась.

- Кого испугалась! – сказала она. – Да ведь это наш лучший друг: хозяин наш, старик-пчеляк. Он и улей-то нам построил, он и на зиму нас, пчел, от холода в погреб укроет. Правда, к осени немножко обидит: выкурит из улья дымом, да добрую половину сот себе вырежет. Но надо же и ему чем-нибудь поживиться: он трудится для нас, мы для него. Его-то что бояться! Но есть у нас, пчел, много настоящих врагов… Поживешь – узнаешь; теперь же пока надо тебе еще свой дом родной узнать. Пойдем, покажу.

Чего-чего не нагляделась Мохнатка в улье! Улей ведь все равно, что город: кругом деревянные стенки улья – городская стена; внутри точно улица за улицей, домик у домика – ячейка у ячейки, все шестигранные и все из чистого воска. Только внутри ячеек не одно и то же: в середине улья, где потеплее, - детская с колыбельками и детвой; по сторонам же до самой крыши – магазины да кладовые с собранным медом. А уж народу-то, народу пчелиного везде сколько толчется – и не проберешься!

В детской над колыбельками ходят взад и вперед пчелы-няни, кормят-холят молодую детву. В нижнем, еще недостроенном квартале работают пчелы-плотники. Наедятся досыта меду и цветня, пыльцы цветочной, влезут под потолок улья и, схватясь за ножки, висят целыми гирляндами головой вниз. Провисит пчела сутки – пропотеет, да не потом, а чистым, прозрачным воском, - и бежит к недостроенному соту, отцепит от себя лапкой восковой листочек, сунет в рот, пережует в комочек и прилепит куда нужно. Прибежит за ней другая пчела-плотник, прибежит третья, и десятая, и сотая, делают то же, - растет ячейка за ячейкой, и все на один лад, одна как другая. Вот так мастерицы! И без архитектора выстроят себе дом на славу!

Меж тем другие пчелы, сборщицы, побывали уже в поле на цветах, за провизией, и наполняют пустые ячейки сладким медом; а плотники тут же их запечатывают воском, чтобы дорогие запасы не скисли.

Куда не оглянись, - работа так и кипит. Мохнатке даже стыдно стало.

- Все-то трудятся; я одна без дела… - сказала она.

- Поспеешь, - утешила ее пчела-няня. – Впрочем, есть у нас и белоручки, трутнями называются. Иди-ка за мной. Только чур, тише; народ-то они важный, спесивый, шутить не любят.

Они повернули в новый квартал с пустыми еще ячейками для будущей детвы. Не прошли, однако, и пяти шагов, как попалась им навстречу кучка трутней, длиннокрылых, толстопузых; и один пресердито, густым басом, напустился на них:

Не только Мохнатка, даже пчела-няня как будто слегка оробела.

- Да мы только так… - сказала она. – Нельзя ли нам, сударь, хоть глазком одним на матушку-царицу взглянуть?

- Нельзя! – решительно и строго прожужжал трутень.

- Сделайте, ваше сиятельство, такую милость…

- Сказано: нельзя! Царица-матка теперь делом занята: яйца кладет. Шутка сказать: две тысячи яиц в день! Чего стоите? Пошли вон!

На счастье их царица-матка покончила только что со своим трудным делом: наклала две тысячи яиц да еще десяток на придачу. Из бокового переулка раздался чудно-звонкий голос; трутни засуетились и загудели хором: «Ура!»

В ту же минуту выплыла из переулка сама царица-матка. У Мохнатки даже дыханье сперло.

Царица оказалась вдвое выше ростом рабочих пчел; но в то же время была стройна необычайно и царственно величава.

Она милостиво кивнула няне и Мохнатке и скрылась во внутренних покоях

- Уж подлинно царица! – сказала Мохнатка, которая только теперь пришла в себя. Но что же я буду работать?

- Работа найдется, - сказала пчела-няня. – В поле летать тебе, дитя мое, еще ран. Но вот деток кормить или соты строить вполне под силу. Выбирай: что лучше хочешь?

-Деточек кормить! Ведь это все равно что в куклы играть?

И пошли они вместе в детскую, и стала Мохнатка скоро няней – не хуже своей собственной няни.

Прошло уже несколько лет, а Мохнатка так прилежно ходила в детской за молодой детвой, что ни разу даже на леток прогуляться не вышла.

- Ты этак совсем изморишься, - сказала пчелке ее прежняя няня. – Пойди, погуляй, да и крылышки кстати испробуй.

- Да я же не умею еще летать, - сказала Мохнатка.

Мохнатка вышла на леток и замахала крыльями. Сама не зная как, вдруг поднялась на воздух. «Ай, упаду!» Да нет, ничего, крылышки держат; только страшно как-то. В это время ее окликнула старая пчела-сборщица, пролетавшая мимо.

- Ишь ты, медвежонок лохматый! – сказала старая пчела. – Что ты тут делаешь?

- Гуляешь? Скажите, пожалуйста! Когда другие сестры из сил выбиваются, она гулять изволит, такая крепкая, здоровая, да еще с таким славным густым мехом, к которому всякая цветочная пылинка сама собой пристанет! Ай, ай! Да тебе на роду написано сборщицей быть. Так и быть, возьму в науку. Лети за мной, живо, живо!

Хоть старая пчела как будто и бранилась, но она похвалила густой мех Мохнатки, и даже взялась учить ее: значит, новенькая все же понравилась-таки ей. А уж как сама-то обрадовалась Мохнатка – и сказать нельзя. В старший класс – в сборщицы попала!

Старая пчела полетела вперед так скоро, что Мохнатка чуть вслед поспевала. Но вот они прилетели на сенокосный луг, на котором цвели всевозможные цветочки: лиловые и алые, желтые и белые.

- Стой! Прилетели! – прожужжала старая пчела, села на душистый цветок и вползла прямо в его нарядный венчик. Мохнатка – за нею. – Вот тут на дне мед, видишь ли? – сказала старая пчела. – Лижи язычком, только, чур, не глотай, а в зоб собирай. Вот так, смотри.

И. слизнув капельку меду, она передними лапками ее в зобик себе толкнула. Мохнатка сделала то же.

- Молодцом! – похвалила ее старая пчела. – Но надо нам и простого хлеба – цветня с собою захватить. Ты, может, не знаешь, цветень – это пыльца. Чтобы лучше приставала, вымажемся.

И, взяв остаток меда, она вымазала им задние лапки сперва себе, а потом и Мохнатке.

- Ты хоть и мохната, - сказала она, - а к меду все лучше пристанет. Ну полезай за мной, да делай опять то же, что я.

Она вылезла из венчика к желтым пыльникам цветка и стала продираться между ними. При этом она так ловко стряхивала с пыльников передними лапками цветень на задние лапки, вымазанные медом, что всякая пылинка приставала к ним.

Мохнатка делала то же. Вдруг как взглянет на старую пчелу, как оглядит себя, так и покатилась со смеху; обе они были точно в желтых бархатных штанишках!

- Разве не красиво? – сказала старая пчела. – Да долетишь ли ты до дому в таким толстых панталонах?

- Долечу! – сказала Мохнатка – и полетела. Тяжело-таки было ей с непривычки, тяжеленько; да ничего, долетела до родного улья.

Только спустилась на леток, как накинулись на нее отдыхавшие тут же няни и плотники и давай сдирать и пожирать ее нарядные бархатные штанишки.

Караул! Грабят! – запищала Мохнатка. – Все мои штанишки съедят!

- Ничего, пускай их: проголодались, - сказала старая пчела. – Теперь ли наедятся, потом ли – все равно. Ну, будет с вас, обжоры, отвяжитесь! Пойдем теперь, дитя мое, мед сбыть.

И, пройдя в ближнюю кладовую, они выпустили весь собранный ими мед в стоявшие там еще пустые восковые горшки.

Так-то вот Мохнатка сборщицей стала. Трудна была ее работа, правда; но зато как славно было и отдыхать после дела! Под вечер она с другими работницами гуляла на летке, как на бульваре; ходят они, и покачиваются, и потряхиваются, и жужжат без умолку, и не могут нажужжаться обо всем, что видели день-деньской на белом свете.

Каждый день клала матушка царица по тысяче, по две яиц, и из всех-то одна за одной, выползали молодые пчелки. Тесно стало вдруг всем им в одном улье: надо было разделиться на две семьи, на два роя, надо было отроиться.

И вот в одном углу улья раздалось робкое кваканье: «Ква-ква-ква!» В ответ с другого конца пронеслось сердитое тюканье: «Тю-тю-тю!» Все пчелы бросили работу, заметались, весь улей затрубил, загудел. Но сквозь этот шум и гам явственно слышалось по-прежнему с одного конца кваканье, с другого – тюканье. Что же это такое было?

А вот что. Квакала из своей колыбельки молодая, вновь народившаяся матка; и хотелось-то ей выйти оттуда, и не смела она носу показать. Тюкала же старая матка; очень уж ей досадно было, что молоденькая царевна ее место занять хочет. Вместе две матки в одном улье ведь никак не уживутся; которой-нибудь надо уйти.

- Пустите меня к ней, пустите! – тюкала вне себя старая матка. – Вот я ее проучу!

Но трутни и рабочие пчелы загородили ей дорогу.

- Ради Бога, ваше величество, не троньте, пожалуйста, ее! Кому-нибудь да надо же уступить; а кто умней – уступает.

- И то правда, - сказала старая царица. – Кто за меня – за мной!<

И она стрелой вылетела из улья. Но крылья у пчелиных маток не столько для летания, сколько для красы – коротенькие. Пролетела царица несколько шагов – и устала; присела отдохнуть на ближнем дереве. А пчелы, что постарше, все кинулись за нею, облепили ветку вокруг царицы.

Скоро уж и места не стало: пчела садилась на пчелу, и скучились они так в целую черную бороду, от которой ветку к земле пригнуло; вот-вот обломится… Но ей не дали обломиться. Кто же не дал? А пчеляк, седой, добрый старичок, которого Мохнатка в первый раз так испугалась.

Сидел он неподалеку под своим шалашом; когда же пчелы зароились, он проворно накинул сетку, на руки надел рукавицы, за пазуху сунул деревянную ложку – черпак, и взял в охапку один из пустых ульев, что стояли у него тут же наготове. Поставив улей под самым роем, он еще ниже пригнул ветку – и черпаком стал огребать пчел, как деготь или патоку какую.

Неохотно шли пчелы с черпака в новый улей: матки-царицы еще не было там. Но пчеляк привычным глазом скоро усмотрел ее среди мелких рабочих пчел.